Известно, что милосердие не различает ни лиц, ни званий, ни национальностей… О широте русской души, о сострадании и любви к ближнему читаем в «Дневнике сестры милосердия» Лидии Захаровой. Специально для наших читателей сохранили дореволюционную орфографию автора, благодаря которой текст буквально дышит эпохой столетней давности:
«Подъ вечеръ второго же дня моего пребыванія на позиціяхъ произошелъ небольшой, но значительный эпизодъ. Вечеръ выдался дождливый, облачный и холодный, съ рѣзкимъ вѣтромъ, яростно трепавшимъ покорныя курчавыя головы деревьевъ. Со дна сырой котловины, на краю которой былъ расположенъ нашъ пунктъ, поднимался густой, бѣлый и липкій туманъ, странно измѣнявшій очертанья предметовъ, заглушавшій звуки, какъ будто стѣснявшій самыя движенья.
Все чаще и чаще раздавались голоса, просившіе погрѣться чайномъ или цыгарной.
— Сестрица! Напойте чайкомъ, ради Бога, иззябъ.
— Холодно, сестрица, погрѣться бы!
— Сами то, поди, прозябли, сестрица,—ласково и негромко вздохнулъ маленькій рябой солдатикъ, возвращая опорожненную кружку. Сердечный тонъ голоса сладкой музыкой коснулся напряженныхъ нервовъ, и мелкія пріятныя слезы сами собой набѣжали на глаза.
— Ничего, ничего, крѣпитесь, сестрица,— подоспѣлъ вездѣсущій C.,— это только начало…
Онъ не договорилъ своего утѣшенія. Среди легко раненыхъ солдатъ произошло движенье, группа ихъ разступилась и передъ нами предстала высокая фигура нѣмца въ синемъ мундирѣ, съ окровавленнымъ плечомъ и растеряннымъ видомъ человѣка, не знающаго, какъ выпутаться изъ неожиданнаго непріятнаго положенія. Видимо, онъ заблудился въ туманѣ, попалъ на нашъ пунктъ вмѣсто своего и ничего такъ не хотѣлъ, какъ убѣжать. Глаза его бѣгали подозрительно и злобно по лицамъ кольцомъ обступившихъ его солдатъ, a рука нерѣшительно и нервно то пряталась, то высовывалась изъ кармана.
Онъ боялся малѣйшимъ невѣрнымъ движеніемъ навлечь на себя гнѣвъ преобладавшаго численностью „непріятеля“.
A „непріятель“ былъ настроенъ самымъ мирнымъ и радушнымъ образомъ:
— Вотъ, вѣдь, ваше в-родіе, нѣмецъ то къ намъ вродѣ какъ въ гости забёгъ. Надо бы его перевязать. ГІоди тоже и ему больно — обратился къ доктору молодой круглолицый солдатъ, со щекъ котораго даже труды и лишенія похода не согнали здороваго, широкаго деревенскаго румянца.
— A и труса же енъ празднуетъ, братцы. Стоитъ сердешный и ждетъ, когда мы его замѣсто селедки ѣсть начнемъ.
— Ты не боись, нѣмецъ. Мы и сами народъ увѣчный, тоже кое-что понимаемъ. Говорившій для убѣдительности коснулся локтя нѣмца. И тутъ произошло нѣчто до того нелѣпое, безсмысленное и быстрое, что всѣ на мгновеніе остолбенѣли отъ неожиданности. Въ рукѣ нѣмца блеснулъ револьверъ, ловко перехваченный во-время замѣтившимъ движеніе раненаго докторомъ, выстрѣлъ грянулъ куда-то далеко въ сторону, a самъ онъ остался неподвиженъ и одинокъ среди разступившихся людей.
— Свинья ты, братецъ, свинъя возмущенно убѣдительно заговорилъ Алексѣй Петровичъ, останавливаясъ противъ солдата и укоризненно качая головой едва доходившей до плеча нѣмца.
— Свинья и есть, ваше в-родіе, послышался сочувствующий голосъ.
— Да еще нѣмецкая скотина.
— Чедовѣкъ къ нему съ хорошимъ разговоромъ, a онъ на него съ револьвертомъ.
— Что же съ тобой теперъ по вашимъ, по нѣмецкимъ законамъ дѣлать полагается?
Наступали со всѣхъ сторонъ.
— Да, може, онъ съ перепугу, ребята…—робко вступился румяный паренекъ.
— А, извѣстно, съ перепугу.
— Вишь ,трясется весь. Чайкомъ бы его погрѣть, сестрица.
И уже заботливье руки протягивали недавнему злоумышленнику чай въ кружкѣ и хлѣбъ. Подошедшій санитаръ разстегивалъ его мундиръ. Началась перевязка. Нѣмецъ сидѣлъ неподвижно и прямо, только голову поворачивалъ направо и налѣво. Страхъ и злоба его гасли, a на губахъ постепенно расцвѣтала свѣтлая, радостная, человѣческая улыбка. И y всѣхъ насъ окружающихъ, усталыхъ, голодныхъ и прозябшихъ было тепло и радостно на душѣ, точно на нашемъ маленькомъ островѣ въ океанѣ страданья, горя, слезъ, крови и ужаса былъ праздникъ, большой и свѣтлый праздникъ побѣды добра и прощенія надъ темными чарами злобы.»